Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Но тогда, в кабинете Драгомира, если у кого–то отлегло от сердца, так это у меня.

— Садитесь и готовьтесь — говорит третий участник комиссии — Анатол Василенку.

Я вежливо киваю в ответ и даже хмурю брови, делая вид, что на пути к стулу у распахнутого окна (а столы на самом деле некуда ставить и все семеро абитуриентов вынуждены, в ожидании своей очереди, писать на листочках, под которые подложены книги из шкафа Драгомира, книги, которые открывать запрещено, но которые можно положить на колени, а сверху положить бумагу, набрасывая конспект будущих ответов) несколько озадачен выпавшими мне вопросами.

Скрючившись, я быстро записываю основные пункты заученных наизусть ответов, и у меня еще остается достаточно времени, чтобы поглазеть на моих конкурентов, а еще поразмыслить над исторической справедливостью — в том, конечно, смысле, в котором ее понимают ведущие историки страны, указывающие путь собственным примером.

Как, например, этнический украинец Анатолий Василенко, ставший румыном Анатолом Василенку или даже директор Драгомир, от болгарской фамилии которого отвалился «ов» — этот вызывающий подозрения в имперских замашках хвост. Хорошо, скажем, родителям — и Анна и Валерий Георгица звучат вполне автохтонно, если, конечно, не копнуть глубже, чтобы узнать, что девичья фамилия матери — Васнецова. Какие же трюки, чтобы прикинуться стопроцентным представителем титульного этноса, нужно выделывать мне — с моей, пусть и без вариантов молдавской фамилией, но с безнадежно славянским именем?

Куда более искусный фокус — билет номер шесть, оказавшийся не в чьих–то, а именно в моих руках, — не разгадан мной до сих пор.

Нацеливаясь на черный «Мерседес», который я дал себе слово обогнать не позже третьего перекрестка, я прикидываю, что неплохо бы было разыскать академика Драгомира и спросить его об этом. Если, конечно, он помнит меня.

И даже если вспомнит — если у него возникнет желание заговорить со мной.

Понятия не имею, где он раздобыл номер моего телефона. Человек, представившийся Ионом Балтагой. Мне еще пришлось переспрашивать фамилию — не потому, что необычная, просто голос в трубке сильно заикался.

— Рук…оводитель отдел…ла рег… региональной ист…тории, — добавил он.

Я не стал уточнять, какой именно регион он имел в виду — каким к дьяволу еще регионом может заниматься молдавский институт истории? Я лишь уточнил, где он хочет со мной встретиться, а он пылко уверял, что действительно горит желанием видеть меня, чтобы, как он выразился, сделать весьма привлекательное предложение. От которого невозможно отказаться, механически добавил я, правда, про себя и почему–то подумал, что человек по имени Ион Балтага, должно быть, никогда не слышал о доне Корлеоне.

Мы встретились у него в кабинете, что через две двери от кабинета Драгомира, а еще через пару дней, когда о нашей встречи знали уже не только мы двое, я, признаться, густо покраснел в ответ на прямой вопрос Казаку, поинтересовавшегося почему я согласился на предложение Балтаги стать научным руководителем моей кандидатской.

— У него же никто не защищается, — с явной досадой и даже раздражением сказал шеф.

Возможно, Казаку не так нервничал бы, узнав, что у меня и в самом деле нет ответа на его вопрос. Единственная гипотеза, которая приходит мне в голову, это необъяснимая вера в самый циничный обман — еще одна мина, заложенная генами отца наряду с упрямым недоверием в тех редких случаях, которые его действительно заслуживают. Сам–то Казаку, наверное, поставил мысленный крест на моем свежеиспеченном научном руководителе не позже первого визуального знакомства с ним.

Балтага напоминал потрепанного долгой военной кампанией немецкого ефрейтора, а к его осунувшемуся продолговатому лицу, выпученным глазам и торчащим в разные стороны седым усам, похожим на зубную щетку, которую давно пора поменять на новую, отлично подошел бы фашистский котелок. Отличная кампания к моему герингообразному шефу, который, однако, был совершенно не в духе, узнав о моем своего рода сепаратном сговоре. Он даже не поинтересовался, какую тему предложил мне Балтага, да и теперь, когда мой автомобиль, застыв перед светофором, нервирует пешеходов нетерпеливой перегазовкой, я не в состоянии сформулировать ее в том виде, в котором она была утверждена. Что–то такое об этно–демографической эволюции приднестровского региона в послевоенный период. Облупившийся фасад под помпезной вывеской — обычная картина для молдавской науки.

Между прочим, как тему пропустил научный совет — тоже загадка. Нет–нет, никакой фронды — вопрос в том, как Драгомир пережил то, что у него из под носа увели аспиранта. Которому он, конечно же, заранее определил научного руководителя — разумеется, в своем лице. В качестве компенсации за билет номер шесть, который мистическим образом миновал шестерых абитуриентов, словно за экзаменационным столом восседали не скучные молдавские историки, а три восточных мага, застеливших пеленой глаза моих конкурентов, водивших их руками силой своих мыслей.

Безболезненное утверждение моей темы научным советом института явно не обошлось без взаимных обязательств. На этот, правда, раз, благодаря неизвестным договоренностям Драгомира с Балтагой, в которые не был посвящен не только я, но и Казаку, лицо которого теперь при моем появлении менялось, как выражение физиономии Геринга на Нюрнбергском процессе — откровенно кислое отчаяние сразу вслед за картинной, но недолгой уверенностью. «У него же никто не защищается», мне следовало бы трактовать это как сигнал, хотя и запоздавшей, но тревоги, завывания которой если и дают шанс приблизиться к бомбоубежищу, то только вместе со складывающимися от попадания бомб этажами. Я же, конечно, и не подумал пускаться в спасительное бегство и уж тем более не стал умолять Казаку о помощи, хотя и придумал, наконец, оправдание собственной глупости — наше с ним совместное презрение к любой, кроме новейшей, истории, а ведь, попади я к Драгомиру, мне предстояло как минимум трехлетнее, — до окончание срока аспирантуры, — путешествивие по сплошь постановочному павильону Средневековья. Все еще, конечно, подлежало исправлению — начисления к зарплате за научное руководство заставили бы забыть о внезапном унижении даже академика Драгомира, — но вместо душевного разговора, покаяния и подхалимажа я выбрал путь любого уважающего себя осла. Упрямство и каторжный труд.

Весь следующий месяц я не покидал офиса издательства, пока не засыпал сторож на вахте — а это случалось не раньше одиннадцати вечера. Мое рвение принесло результаты: в лице Казаку я вновь улавливал прежнюю приветливость, а может, мне это просто казалось с усталости. Зато как на идиота на меня теперь смотрели Лилиан с Эдуардом.

Да я и был идиотом, за две недели в одиночку отрисовав целый атлас.

Между прочим, с детства я слышал, что если постоянно сохранять рабочий тонус, болезни обойдут стороной. Глупость по–моему, из чего я делаю категоричный вывод, что внушил мне этот вывод кто угодно, но только не мать. Уж кто–кто, но она могла бы рассказать, хотя и запутанней, но куда более достоверней, о возникновении болезней. Или, как это говориться у них, у врачей, об этиологии.

Работа спасает лишь от респираторных инфекций: это я по себе — а я с детства был болезненным в этом отношении, — знаю. Перед экзаменами никогда не болел — учебы было много, зато после сессии сваливался с таким гриппом, которого ни у кого не было даже в разгар эпидемии. Но что касается положительного влияния работы на профилактику рака…

Могу сказать точно — мне моя работа в издательстве помогла не вылететь из аспирантуры. Нет–нет, мой нелепый научный руководитель не стал директором института, а Драгомир, хотя и не забыл истории с моим неожиданным предательством, не проявил внезапного всепрощения.

Зато он закончил писать монографию. Титанический, судя по шестисотстраничному объему, труд, на который Драгомир угрохал последние семь лет, что, учитывая его преклонный возраст — довольно авантюрное предприятие. Монография могла остаться незаконченной, и тогда потомки гадали бы, какие тайны собирался приоткрыть академик Драгомир, если, конечно, кто–то, кроме таких же скучных стариков как он, заинтересовался бы его писаниной о земельной политике молдавских средневековых господарей.

Верстку книги Драгомира Казаку поручил мне лично, в присутствии Эдуарда и Лилиана, и хотя мне хотелось думать, что это выглядит как акт негласного воссоединения нашего с шефом и директором института истории тройственного союза, по сути это являлось тем, что в словах Казаку услышали мои коллеги по издательству — констатацией того, что им не справиться с объемной монографией быстрее меня.